Медаль

— Введите подсудимую! — распорядился председатель.

В высокий, залитый утренним солнцем зал, в котором раньше собирались партийно-хозяйственные активы, робко вошла маленькая, сморщенная старушка. Одета она была празднично, будто в церковь на заутреню снарядилась — белый, чистый платочек домиком, кашемировая полушерстяная кофточка с приколотой медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг», кашемировая юбка со сборками назади, мягкие суконные полусапожки. Опиралась она на легкую угонистую палку из орешины.

— Фамилия? Имя? Отчество? — велев подсудимой подняться, отрывисто спросил председатель.

— Дак, уж спрашивали начальники про мою фамилию, — тихо отозвалась подсудимая. — Я им все на свете, как на духу порассказала.

— Коротко отвечайте суду!

— Локтева я, — знобко повела она сухонькими плечами. — А зовут Анисьей Макаровной.

Началось чтение обвинительного акта. Читала его, не повышая, не поднимая голоса помощница прокурора — высокая, сухощавая дама в строго поблескивающих очках. Суть дела заключалась в том, что по злому умыслу гражданка Локтева А.М. , проживающая на хуторе Ветряк Второй, опоила ядовитым зельем гражданина Бузыкина П.С., проживающего на хуторе Ветряк Первый, в результате чего истец потерял устойчивость, упал и с травмой коленного сустава был доставлен в участковую больницу.

Закончила прокурорша свое чтение вопросом, но уже без бумажки: если ответчица все рассказала, как на духу, то почему же, спрашивается, не указана в материалах следствия медаль, с какой она явилась на суд. Чем, интересно, эта государственная награда удостоверяется? В настоящее время, между прочим, у прохиндеев на базаре можно задешево сторговать по своему вкусу медаль не только для своей коллекции, но и для саморекламы в тех или иных, может быть, противозаконных целях.

Когда прокурорша высказала свое частное мнение, председатель суда опять велела Макаровне подняться:

— Подсудимая, признаете ли вы себя виновной в том, что в вечер, седьмого мая, вы всучили гражданину Бузыкину зелье, рекламируемое вами как лекарственное средство, которое и дало отрицательный эффект?

— Не виноватая я, — Макаровна кончиком платочка утерла слезинку — Я ж предупреждала деда.

Суд приступил к опросу свидетелей. Был допрошен сосед Бузыкина — скотник Иван Федосов, испитой мужик с угрюмым лицом. Он засвидетельствовал, что тоже отмечал День победы, тоже участвовал в пляске у заколоченного колхозного клуба. Дед Бузыкин вначале только хлопал в ладошки; смеялся, а потом вдруг выбежал на круг, замесил ногами и тут же крепко хлопнулся об дорогу, повредив колено. На вопрос, что с ним, ничего не ответил: только дышал тяжело, и поводил туда-сюда дурными глазами.

То же самое показали и другие свидетели — бывшая птичница Валентина и участковый уполномоченный Терентьев, производивший дознание.

Собственно, с этого участкового и закрутилось все. Звался он у них когда-то просто Юркой и был славен своими набегами на яблоневые сады. Ладно бы, натрескался тех яблок до отвала, набил за пазуху, да и утек. Так нет, надо было сорванцу еще и ветки пообломать, запорушить все на грядках и клумбах!

Подстерегла как-то Макаровна Юрку. Схватила за штаны у забора, да и настегала по заднице крапивой. Казалось бы, любя ссору, люби и мир. Только не из тех характеров оказался Юрка. Он потом стрелял из рогатки по хате Макаровны, вдребезги высадил единожды верандное стекло. Еще пугал вечерами пальбой из игрушечного револьвера с огнем и дымом. Будто знал, что пуще всего на свете боялась она войны...

Этого Юрки и в проекте не было, когда ударила по ихнему хутору эта война. Мельничный ветряк на взлобке, у Дона, враз сгорел от зажигательного снаряда. А сам хутор догорел на другое утро. И пришлось погорельцам бежать в чем есть за Дон.

Но корову свою Анисья все-таки уберегла. Паромщик никак не хотел перевозить Зорьку на тот берег — перегруз. И чтоб задобрить переправщика, отдала ему Анисья свое главное богатство — золотое обручальное кольцо, которое и месяца не поносила. Кончился у них с Мишей медовый месяц в самый сенокос двадцать второго июня 1941 года. Деревенских мужиков собрали вскоре у военкомата и песенным строем повели грузиться на станцию.

— Чего разревелись? — весело покрикивал на баб молоденький командир. — Вот раздолбаем Гитлера на его территории и возвернемся к осени добирать урожай!

II

Слова серебряны, посулы золотые, а впереди — Божья воля. Ни к осени, ни к зиме, ни через многие годы не возвернулся Миша домой. И все прислушивалась Анисья тягучими зимними вечерами, затаивала дыхание: а вдруг скрипнет уличная калитка, а вдруг стукнет легонько в окошко без вести пропавший на войне Миша?

— Это Господь тебя, Нюша, наказал за то обручальное колечко. — по-соседски сочувствовала птичница Валентина. — Зачем отдала его паромщику? Обошлась бы, чай, без коровы.

Раздумывала Аниясья над ее словами. Прикидывала: может, и вправду обошлась бы? Но всякий раз по раскладу колоды карт выходило, что Зорька не зря осталась тогда при хозяйке. С коровой Анисью сразу же приняли в соседнем хуторе за Доном, который уцелел. Сразу приписали к дояркам с хлебным трудоднем. Только не дойкой свой хлеб отрабатывали те девчата — плуженьем. Тянули колхозные буренки вместо угнанных на фронт возовых лошадей тяжеленные сохи, подымая под яровые клинья тяжелой зяби.

Зорька никак не могла привыкнуть к своему ярму, вывертывалась, и Аксинья как могла, пособляла ей, что есть мочи налегала на сошные рукоятки. От этих рогалей немели руки, заступало в поясницу и казалось — еще один гон, еще один поворот, и — упадет Анисья, чтоб больше уж не подняться. Но не падала. И не жаловалась никому, кроме Бога, и за высокое бабье терпение вышла ей после Великой Победы медаль — «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.».

Поначалу, когда Аксинья была еще молодой, светилась ее медаль на выходном сатиновом платье с узорами. А когда оно поизносилось, нашла медаль свое постоянное место на скромной полушерстяной кашемировой кофте. Два раз в году выходила Анисья Макаровна на люди со своей не теряющей блеска медалью — в Рождество Христово и в День Победы. И было у нее в те великодарные дни тайное желание, чтоб кто-то из молодых остановился, спросил бы: что это за труд такой был в старину у бабушек и дедушек, который назвался доблестным. Но тут же отметала это желание. Уж лучше бы и не спрашивали про эту доблесть. В душе — она. А душевное как выложишь? Оно не только в твоей двужильности, крепости души, но и в надежде, что все образуется, тяжкое уйдет и наградит тебя Николай Чудотворец за веру, терпение, работанье прилежание желанной радостью в жизни.

Так оно и вышло потом. И думать — гадать не могла Анисья, что ее любимица Зорька одюжится после того ярма на колхозном поле. Всех сошных хуторских коров тогда, конечно, списали. Какое с них молоко? Но анисьина Зорька к немалому удивлению хуторских, опять вошла в тело, опять стала ведерницею, и ее как рекордсменку пожелали сфотографировать в районной газете «Путь к коммунизму». Захотелось тогда Анисье при фотографировании присоединиться к своей красуле, прислониться щекой к ее теплым, шершавым рогам. Но корреспондент, который целился зраком аппарата, сказал, что щелкнет Локтеву отдельно. Но — не щелкнул. Закрутился, видать. А, может, и нет. Куда соваться Анисье со своим «портретом»? Суха, узка, темна, как мумия. И улыбнуться даже широко не умела.

И вправду, не до улыбок было тогда Анисье. Что-то крепко повредилось в ней внутри после тех сошных гонов. Ни сна, ни аппетита. Не поймешь, где болит. Всяких у нее после было лечебниц. И ножом резали, и таблетками начиняли, и даже целебной водой из-под земли отпаивали. Но никакого облегчения не приходило.

Пошла Анисья по знахаркам. Переливали они из пустого в порожнее, а оттуда — назад. И вот попалась ей, наконец, под Задонском одна мудрая бабушка по имени Улита. Она осмотрела Анисью, ощупала всю и крепко удивилась, что ей и сорока годков нет.

— Не жива та душа, что по лекарям пошла, — сказала Улита. — Ты, девка, лечение свое из трав добывай, которые в окрест тебя произврастают. Под ногами у тебя бесплатная аптека. В самый раз — по кошелю нашему. Выйди поутру на росяной луг, вскинь голову, скажи: «Болести — в землю. Могута — в тело. А душа заживо — к Богу!» Спроси у луга: где моя травушка шелковая? Где ты, моя силушка, что по жилушкаи огнем бежит? Вся пред вами — я!«

Назвала Улита те цветы и травы, которые на добрый зов добротой откликаются. Сказала, где их искать, как употреблять. И еще домой всяких сухих пучков понадовала.

III

Трудно и долго лечилась Макаровна. Хата ее стала похожа на аптечный пункт по приему лекарственного сырья. Связки сухой травы висели под потолком, на стенах, у печки, и терпкий дух степных растений так прочно поселился внутри, что и сама Анисья пропахла ими.

Перед смертью Улита подарила ей старинный «Травник» в кожаном переплете и окладнукю икону святого целителя Пантелеймона. Наказала: «Пусть всегда перед Пантелеймоном лампадка горит. Все травы перед ним расступаются. Все цветы ему поклоняются. Знает он все силы в них сокрытые — все благие, и все ядовитые».

Пантелеймон и «Травник» прервали бесперемежный круговорот буден Антсьи. Стала она дозарезу нужной не только фермачу Бузыкину с его вечным понуканьем, но и всему хутору. Поджидали ее хуторские после дойки, кланялись:

— Нет ли у тебя Анисья Макарона, какой-нибудь травки?

-А это ваша болесть подскажет, какую надо.

Благодарили после:

— Ведром тебе, Анисья Макаровна! Ведром масло цедить, ведром сметану доить!

И сама она на глазах сдобнела. Круглели, наливались щеки, пышнела грудь, и из под длинных темных ресниц все чаще взлукивала синяя искринка.

— Локтева! — как-то загородив собою фермерский проход игриво подмигнул Бузыкин.

— Задержалась бы ты, что ль вечерком в Красном уголке...

— Опять, поди, ругать будешь?

— Почему же ругать? Может, по-хорошему и поцелуемся.

— Я Бога боюсь, Петр Семеныч. Да и тебе, женатому, грешно взбрыкивать.

Так он и не добился ничего. Но после уж не спускал глаз с Анисьи, выставляя ее на совещаниях как человека никчемного, чужого для колхоза. Может ли у них, на ферме, разгораться здоровое, социалистическое соревнование, если в честный, дружный коллектив затесалась обманная личность? Может ли такой коллектив выбиться в передовые, если немытая знахарская ложка портит бочку золотого колхозного меда?

Статейку в «Пути коммунизма» так потом и назвали — «Знахарка на МТФ». И какой ни была на хуторе тогдашняя нужда в доярках, Анисью все-таки с фермы по сигналу газеты отчислили.

IV

Кидали ее после по разным работам. И свеклу полола, и скотину стерегла, и навоз возила, и даже поломойкой была в колхозной конторе. Это уж, когда годы все ниже стали пригибать спину.

— Ну, как ты, бабка? — начальственно посмеиваясь, справлялся участковый Терентьев. — Все колдуешь? Смотри, не потрави мне народ своим дурманом!

— Дак, он сам без дурмана травится, Юрочка, — не смолчала однажды Макаровна. -Намедни нажрался один мужичок подложной водки. Так я его, болезного, золототысячником насилу отпоила. Еще маленько и — преставился бы! Ты скажи мне, почто в наш ларек пойло такое завозить стали? Проверил бы ты их торговлю.

— Че-его? — придерживая кобуру, заколыхался от смеха Терентьев. — Ты, бабка, еще и милицию нашу учить собираешься? Ну, даешь!

Не стала Макаровна больше тревожить служивого по пустякам. Всякому дню подобает своя забота. Пенсию Макаровне назначили маленькую. Могли бы, конечно, добавить за пропавшего на войне Мишу. Но где было сыскать, выхлопотать его солдатские бумаги через столько-то лет?...

Обижалась ли Макаровна на власть? Мудрыми, участливыми глазами глядел на нее в тихом свете лампады в красном углу хатенки Святой целитель Пантелеймон, как бы говоря: нет такого закона, который бы всем был по душе. Крепись, Анисья! И она терпела. И свои труженические годы старалась не помнить, ничего худого не поднимать со дна души.

Приходил к ней бывший завфермой Бузыкин, жаловался на одышку. И она сочувственно выслушивала его, вынимала из-под запечья пучки целебных трав и цветов, советовала чего и по скольку пить.

Под 9 мая он опять пришел. Долго ходил по хате, перебирая пальцы, хрустя суставами, и, наконец, выложил:

— Думаю я, Макаровна, как свою мущинскую силу возвысить. Но ничего пока не придумывается. Может, дашь какой тайный совет?

— Все петушишся ты, Петр Семеныч, — улыбка тронула ее блеклые губы. — Но се равно ни для кого нет у меня отказа. Отсыплю я тебе вот кулечек сушеной бирючьей ягоды. Громовой ее еще называют.

— Громовой? — насторожился Бузыки.

— Не бойсь! — успокоила Макаровна. — Не всякий гром бьет, а мой, авось, и помилует. Значит, зальешь пять ложек моей ягоды поллитровой водкой, закупоришь и будешь неделю ждать. А после — по махонькой стопочке — два-три раза в день перед едой. Уразумел?

— Да я тебя Локтева, озолочу! — вскричал Бузыкин, бережно прижимая к груди кулек с громовыми ягодами и спеша к двери.

— Ничего мне не надо, — слабо махнула она рукой. — Ни золота твоего, ни серебра. Поклонюсь низко, ежели своим прихватизированным трактором под картошку вспашешь мне огород.

— Вспашу, вспашу! — уже в сенцах прокричал Бузыкин, чтоб потом, конечно, позабыть о посуле. Он, как всегда, спешил, хотя теперь спешить ему, вольному пенсионеру, вроде было и некуда.

По пути на свой Ветряк Первый, как после установил участковый, Бузыкин приобрел три поллитры ларьковой водки, слил их дома в двухлитровую банку, всыпал кулек анисьиных ягод, все закупорил и стал ждать отстоя.

А вот праздник Победы того отстоя ждать не стал. Прошел с гармоникой мимо бузыкинской домины уже развеселый скотник Федосов. Прошла по-молодому разряженная в городское манто бывшая птичница Валентина. Она пела с приплясыванием:

— Эх, война, война, война,

Что ж ты понаделала?

Лучших хлопцев увела

Ты со света белого!

Понятно, частушка эта, ничего общего не имеющая с происшествием, не попала в дознание. На том суде было запротоколировано следующее: Бузыкин П.С., спеша встретить праздник Победы во всем здравии, досрочно откупорил банку с анисьиными ягодами. Они оказались такими едучими, что истец был вынужден немедля запить их рекомендуемой стопкой. Но стопарь только прибавил желудочного пожара. И тогда на подмогу пошел уже граненый стакан, который тот пожар и потушил. Но подстерег, однако, потерпевшего с другой стороны — начисто отшиб у него память.

— От моей ягоды падучей не бывает, — заверяла дознателя Макаровна. — Что ты, милый! От оченно больших залпов, понимаешь, ударяет гром. А ежели еще подложная водка случится, то тут не токо ногу подвихнуть можно...

— А подписочку о невыезде мне все-таки, Локтева, дай! — начальственно хмурясь потребовал Терентьев.

— Это как?

— А так! Чтоб, значит, не уклониться тебе, гражданка, от строгости Закоца.

V

По требованию этого закона и прибыла Макаровна в суд. Перед дорогой затеплила свечу перед образом Николая Чудотворца. Помолилась. И надоумил ее Чудотворец заглянуть в платяной шкаф, принарядиться перед думными людьми зависевшейся кашемировой кофточкой с приколотой медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». Эта медаль, заработанная правдой, и повернула недовидное дело так, что суд, дотошно разобравшись, что, как, почему — вынес решение по правде: ветерана труда Локтеву А.М. — оправдать.

Хорошо дешево не бывает.

Владимир Петропавловский

Воронежская область